С приходом весны, только уже 2008-го, на 91-м году жизни скончался один из последних оставшихся в живых командиров легендарного форпоста – Николай Федорович Кюнг. Судьба этого человека сложилась причудливо и необычно.

ПРАВОСЛАВНЫЙ ЛЮТЕРАНИН

Мы встретились с Николаем Федоровичем незадолго до того, как он окончательно занемог. Скромная однокомнатная квартирка на окраине подмосковной Щербинки – первый этаж «хрущевки». Одинокий старик на стуле у окна… Несчетное число орденов и медалей на красном бархате. А на стенах с выцветшими обоями – портреты Ленина, иконы, памятные фотографии.

Меня тогда поразило, как незатейлив быт этого прославленного ветерана. А с чего бы взяться богатству? Как говорится, от трудов праведных не наживешь… Николай Кюнг, начиная с 1945-го и вплоть до 1999-го, бессменно работал учителем истории в соседней школе. А вот его книга «Война за колючей проволокой» переведена на английский, французский и арабский языки, а в СССР выходила миллионными тиражами…

В день нашей встречи Николай Федорович был бодр, приветлив и – видно по глазам – за все благодарен Богу. Мы пили чай и Кюнг неспешно рассказывал.

…Отец его, швейцарский сыродел Фридрих Кюнг, в 1895 году пригнал в село Софьино Смоленской губернии 200 своих собственных цимментальских коров для помещицы Софьи Ивановой. Получил щедрую оплату, но на родину так и не вернулся: влюбился в русскую красавицу, крестьянскую дочку Евфросинью. Перешел потомственный лютеранин в православие, окрестился Федором. Сыграли они свадьбу, и новоиспеченный подданный российской империи Федор Кюнг наладил в Софьино сыроварню по всем швейцарским правилам. Жили Кюнги очень хорошо, их детки ни в чем не нуждались.

В 1918-м он организовал в Софьино один из первых в новой стране совхозов, возглавил его. Потом понял: э, нет, спокойной жизни в «коммуне» не будет. Сплошные партсобрания, говорильня… Бросил он это дело, взял себе отруб 2 гектара и зажил единоличником, хуторянином. Благо старшие дети уже подросли, за двадцать перевалило.

В 1926-м в непроездную глухомань добрались представители посольства Швейцарии: «Мы организуем вам возвращение на родину, Кюнг, но только – одному, без семьи». «Я от Фроси – никуда», - категорически отрезал Федор. Землю и многочисленный скот вскоре отобрали, но самому Федору Кюнгу повезло: он тихо умер в 1934-м, благополучно не дожив до массовых репрессий. Бывший сельский фабрикант, потом – единоличник, оставивший свой пост начальника совхоза – чем не кандидат в колымские лагеря?

ТОЛЬКО НАЧАЛИ ЖИТЬ...

Николая Федоровича, родившегося в 1917-м году, призвали в армию в 39-м. К тому времени сын бывшего сыродела (а сыроварню после революции ликвидировали) уже работал директором сельской школы, был женат на юной учительнице.

- Так выпало, что меня послали на должность замполитрука в военную школу Брестского гарнизона, а Брест только-только стал нашим после присоединения Западной Белоруссии, - вспоминал Кюнг. – Школа, обнесенная земляным валом, прикрывала цитадель с юга. Шестого июня 41-го ко мне приехала в отпуск жена Ирина, детей оставила у моего брата Григория в родном Софьино. Мы так радовались, это был волшебный, счастливый июнь, наш второй медовый месяц! «По-инерции» в тех краях еще сохранялись очень низкие цены на продукты, было много разных польских товаров.

16 июня в крепость приехал писатель Новиков-Прибой, рассказывал о русско-японской войне 1904 года. И всё повторял: готовьтесь. Войну ждали. Но, по словам Кюнга, готовность была просто никакой: один автомат на целый взвод. Доты рыли повсеместно, только стояли они без вооружений. Ранним утром 22 июня немцы взяли всех, кто был в дотах, в одном нижнем белье.

А 21-го, в субботу, Кюнг пошел с женой в сельпо, ан, глядь – замок. Продавщица говорит: полки пусты, все товары спешно раскупили жители. Завтра, мол, война! И Николай сразу же поверил этому глубинному, необъяснимому народному предчувствию близкой беды. Доложил об этом старшему политруку, а тот в ответ: «Молчи, дурак! Под расстрел захотел? Панику сеешь? Пойдем-ка завтра с женами в драмтеатр, тут на гастроли труппа из Ленинграда приехала, у меня билеты для вас есть. Потом посидим, водки выпьем».

Сходили в театр с женами… А перед этим, утром в субботу 21-го, школу отправили «в поле» на учения. Окопы рыли спиной к границе, готовились отражать учебное наступление с востока, со стороны Минска. У всех – только холостые патроны да взрывпакеты.

И вот – 4 часа утра 22 июня. Кюнг проснулся в своей палатке – земля дрожит, гул тысяч моторов! Выскочил: мать честная, заря не на востоке, а на западе, где граница! Там уже полыхали пожарища. «Тут снарядом шарахнуло, ранило несколько полусонных курсантов, мне руку левую осколками посекло. Но не до руки было. Командир школы Ширяев командует: «Кюнг, бери отделение и бегом в школу!» Добежали кое-как под огнем, школа пуста, все на учениях. На земляных валах человек 20-30 залегли с пулеметами, уже первую атаку немцев отбили. Я с отделением к ним присоединился. Немцы волнами наступают: то артобстрел, то живую силу бросают. У нас поминутно – то раненый, то убитый. Мы и не знали, что немцы, оказывается, тоже серьезные потери несли, кабы знали, нам бы веселей было».

Старшина Левченков раздал хлеб, сухую колбасу, вскипятил воду вместо чая. Чуть севернее немцы бились за цитадель, но никто в школе ведать не ведал, как там наши. Южнее, по Ковельскому шоссе, шла немецкая техника на восток.

НИКТО НЕ ХОТЕЛ УМИРАТЬ

«Многие курсанты прямо на глазах сходили с ума, - с дрожью в голосе рассказывал ветеран. – Немцы придумали такую штуку: сбрасывали с самолетов пустые железные бочки, и они выли страшным воем. Психика у людей не выдерживала».

Старшина Левченков с помощниками хоронил убитых, потом и старшину убили. «Все мы думали только о том, как в живых остаться и пробиться к своим войскам. Красивых слов, вроде - «Ни шагу назад!» - не было. 25-го вечером посчитали – почти нет патронов. Пулеметы «Максим» без воды не стреляют, а к каналу не подойти – сразу убивают. И ночью мы стали пробиваться к шоссе, чтоб уйти к своим. Бросили раненых, а как не бросить? Уходи, пока жив. Бежим сломя голову, я гляжу – деревня Волынка, где моя жена квартировала, вся в пожарах. Но я в тот момент даже не подумал о жене, как она там, цела ли. Я вообще напрочь забыл, что женат и у меня двое детей. Я, наверное, даже имя свое тогда забыл».

В темноте натыкались на вражеские подразделения, немцы были веселые и довольные. Хохотали, завидев красноармейцев. «Им не до нас, и нам не до них, разошлись с миром – и слава Богу. Бога часто поминали», - говорил мне ветеран.

И честно признавался, что в самые первые дни войны никакой ненависти к немцам не было. Дескать, ну что ж, такие же солдаты, выполняют приказ, тоже хотят выжить в этой бойне; скорее – была злость на себя и на командование, что не успели как следует подготовиться. Никто же не знал еще тогда, какие зверства на советской земле учинят фашисты.

В деревнях курсантов и офицеров наскоро кормили, переодевали в сельскую одежду. Многие бросали оружие, прятались в сараях. «Крестьяне всем нам говорили: не ходите дальше, там немцы, убьют. Бросайте оружие и документы! А мы все шли и шли через лес, по болотам, нас уже горстка осталась. В начале июля вышли к городу Сарны, там еще оставались наши войска. В городке – толпы оборванных, понурых красноармейцев бродят. Кто без оружия и документов пришел или в гражданской одежде – сразу в штрафбат. Или: все при нем, только солдат номер своего полка не помнит. Тоже – в штрафбат!»

Кюнг явился к начальству в форме, с автоматом, офицерской книжкой и партбилетом (его 20 июня в партию приняли). Ему: «Командир, значит? Иди на площадь, формируй батальон, кухню походную тебе сейчас пришлем». Так Николай Федорович на несколько часов стал комбатом: собрал в кучу 450 человек, расставил сержантов, накормил людей. А утром «комбат» проснулся – никого нет! Все ночью по лесам разбежались.

В ноябре 41-го, выходя из окружения под Киевом, Кюнг был ранен, и товарищи его бросили – как когда-то он сам бросил раненых в Бресте. Был плен – вплоть до 45-го.В Дрездене, в лагере номер 304, первым делом спрашивали у советских военнопленных, нет ли выходцев из Европы. Таковые находились, и, если не немец и не еврей, их отправляли на родину предков. «Немцев из Поволжья расстреливали как предателей, - вспоминал Кюнг. - Мне товарищи говорят: ты же швейцарец, не будь дураком, назовись! Поедешь в Швейцарию, там сытно, нет войны. Но я почему-то не решился, смолчал».

Потом была угольная шахта в Бельгии, потом, за попытку побега – Бухенвальд. И, наконец, в 45-м, после освобождения из плена – Лубянка и 14 месяцев в одиночке. И – надо же! - сняли с Кюнга все обвинения в измене.

«Только там, в лубянском подвале, я наконец-то узнал от доброго следователя, что жена и дети живы. Что брат Иван сгорел в танке в Сталинграде, брат Герман погиб в августе 45-го на войне с Японией, а старшего брата, Григория, немцы заживо сожгли в бане, в нашем селе Софьино – за то, что не хотел отдавать совхозных лошадей. Спасибо жене, что дождалась меня, ни с кем не сошлась, хотя все были уверены, что я погиб».

Александр Аннин, фото автора